— Но вы не считаете предосудительным… Я вижу, вы догадались, о чем речь. О мистер Гибсон, намекните мне хоть одним словом, что у вас на душе, хотя вы и делаете вид, что не понимаете, почему я отдал бы все за единственную возможность повидаться с Молли перед отъездом!

— Милый мой мальчик! — произнес мистер Гибсон, глубоко тронутый, хотя он и пытался это скрыть, и положил руку Роджеру на плечо. А потом принял серьезный вид и произнес строго: — Только прошу учесть, Молли — не Синтия. Она не из тех, кто, единожды отдав вам свое сердце, станет потом переносить свою любовь на первого встречного.

— Вы хотите сказать, она не поступит так, как поступил я, — ответил Роджер. — Но если бы вы знали, как отличается это чувство от моего мальчишеского увлечения Синтией!

— Я не о вас думал, когда произнес эти слова, впрочем я бы в любом случае потом вспомнил, что вас тоже нельзя назвать образцом постоянства, так что давайте выслушаем, что вы имеете сказать в свое оправдание.

— Немногое. Я действительно очень любил Синтию. Ее манеры и красота очаровали меня, но ее письма — короткие, написанные впопыхах, подчас свидетельствующие о том, что она даже не дала себе труда толком прочитать мои, — не передать, какие они мне доставляли мучения! Целый год в одиночестве, зачастую — перед лицом смертельной опасности и даже гибели — за это время можно повзрослеть так, как не повзрослеешь за долгие годы. И все же я мечтал о той минуте, когда вновь увижу ее милое лицо, услышу ее голос. А потом я получил это ее письмо! Но и тогда я не утратил надежды. А затем… вы знаете, как состоялась наша встреча: я пришел ради разговора, в ходе которого надеялся возобновить наши отношения, и выяснил, что она помолвлена с мистером Хендерсоном. Я видел, как они вместе идут по саду, как она кокетничает с ним из-за какого-то цветка, так же как раньше кокетничала со мной. Я видел жалость во взгляде Молли, которая стала этому свидетельницей; я и сейчас вижу ее глаза. И как же я корю себя за то, что был так глуп и слеп, хотя… Что она обо мне подумала? Как, наверное, презирала за то, что я прельстился лживой Дуэссой! [103]

— Ну, полно, полно. Уж не настолько плоха Синтия! Она очаровательное существо, правда не без недостатков.

— Я знаю! Знаю! И никогда никому не позволю сказать ни слова ей в укор! А лживой Дуэссой я назвал ее лишь потому, что хотел как можно яснее обозначить разницу между ней и Молли. Уж простите влюбленному некоторые преувеличения. А помимо этого, я хотел сказать лишь одно… Молли знает, ибо видела своими глазами, что я был влюблен в ту, которую она превосходит стократ. Станет ли она после этого меня слушать?

— Не знаю. Не могу сказать. Да если бы и мог, все равно бы не сказал. Впрочем, если вас это утешит, могу поделиться собственным опытом. Женщины странные, неразумные существа и способны даже на то, чтобы влюбиться в мужчину, который разбрасывается своими привязанностями направо и налево.

— Благодарю вас, сэр! — прервал его Роджер. — Я усматриваю в ваших словах поощрение к дальнейшим действиям. Я принял решение даже намеком не раскрывать Молли свои чувства до своего возвращения, зато потом употребить все силы на то, чтобы завоевать ее. Я не намерен повторять ту же сцену в тех же декорациях в вашей гостиной, — сколь бы велико ни было искушение. Да она и сама избегала меня, когда гостила у нас.

— Роджер, я слушал вас достаточно долго. Если у вас нет лучшего способа занять свое время, чем вести разговоры о моей дочери, то у меня он, безусловно, есть. Полагаю, что после вашего возвращения у нас будет достаточно времени выяснить, одобрит ли ваш отец эту помолвку.

— Он и сам подталкивал меня к ней несколько дней назад, но тогда я был в полном отчаянии — мне казалось, что уже поздно.

— А на что, позвольте спросить, вы собираетесь содержать жену? Мне всегда представлялось, что этот вопрос не обсудили должным образом, когда вы так поспешно обручились с Синтией. Я, право же, некорыстен — у Молли есть небольшое собственное состояние, о котором она, кстати, не знает, вернее, почти не знает; я тоже могу кое-что ей выделить. Но оставим все эти разговоры до вашего возвращения.

— Так вы одобряете мои чувства?

— Я не знаю, что вы имеете в виду под «одобрением». Я вынужден с этим смириться. Полагаю, утратить дочь — это неизбежное зло. Однако, — добавил он, увидев, как вытянулось лицо Роджера, — справедливости ради должен заметить, что свое дитя — свое единственное дитя, не забывайте! — вам я отдам с большим удовольствием, чем любому другому человеку на свете.

— Благодарю вас! — сказал Роджер, пожимая мистеру Гибсону руку, чуть не вопреки воле последнего. — Так я могу увидеться с ней, всего один раз, перед отъездом?

— Ни в коем случае. Это я говорю не только как отец, но и как врач. Нет!

— Но вы передадите ей мои слова?

— Я передам их одновременно и ей, и своей жене. Не буду отделять одно от другого. Служить посредником я не намерен.

— Значит, так тому и быть, — сказал Роджер. — Скажите им обеим, причем настолько красноречиво, насколько сможете, что я крайне опечален вашим запретом. Я вижу, что вынужден покориться. Однако, если я не вернусь из Африки, тень моя будет преследовать вас до конца ваших дней, упрекая за избыточную жестокость.

— Ага, вот это мне уже нравится. Ох уж эти мне ученые мужи! Стоит им влюбиться — и глупость их делается несравненной. Прощайте.

— Прощайте. Так вы увидите Молли нынче днем?

— Разумеется. Да и вы тоже увидите своего отца. Но меня эта мысль не заставляет вздыхать столь горестно.

Слова Роджера мистер Гибсон передал Молли и своей жене за обедом. Молли примерно такого и ожидала, ибо отец еще раньше предупредил ее об опасности заразиться, однако теперь, когда ожидания ее приняли форму окончательного запрета, у нее пропал аппетит. Она покорилась молча, но ее наблюдательный отец заметил, что после его речи она лишь передвигала еду по тарелке, стараясь спрятать ее под вилкой и ножом.

«Противостояние влюбленного и отца! — подумал он не без грусти. — И победа за влюбленным!»

После чего и он утратил интерес к остаткам обеда. Миссис Гибсон болтала без умолку, однако никто ее не слушал.

Настал день отъезда. Молли попыталась не